Ниже я расскажу про свой опыт задержания (и это не тот случай, когда нужно предупреждать особо впечатлительных не читать во избежание вреда для психики).
Итак, в четверг 27 августа я участвовал в шествии от Площади Свободы к Площади Независимости (какой символичный маршрут, нарочно и не придумаешь)). За день до этого, вечером 28 августа, на Площади Независимости (где до этого уже в течение нескольких дней ежедневно были ликующие выступления протестующих) была «зачистка» - «тихари» хватали людей вокруг площади. Очевидно, что ежевечерние народные гуляния на Плошчы кое-кому очень не понравились, и им решили положить конец. И тут было очень важно, как мне кажется – после 26-ого таки выйти на Плошчу по призыву Nexta 27-ого несмотря на недвусмысленную угрозу задержаний. (Прямо как у классика: «Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь в тот назначенный час?!»)
Когда мы дошли до Красного костёла, автозаки неподалеку уже стояли, но большинство ведь уже приучило себя не впадать в панику при виде их – понимали, что для того они и курсируют, чтобы народ запугать и отвадить от протестов. Движение транспорта на Проспекте гаишники перекрыли, но и это было невпервой же.
В общем, в какой-то момент, пока несколько сотен человек (мало! очень мало нас было тогда там, всё-таки!) стояли перед Костёлом, выкрикивая обычные лозунги – ловушка захлопнулась: выход из ТЦ «Столица» закрыли, из дворов, со стороны улицы Советской и Проспекта набежали омоновцы и ВВ-шники (я думаю, что это были ВВ - из-за зелёной, а не черной униформы, но в целом не настаиваю на своей версии: я в сортах не разбираюсь). Нас взяли в кольцо, и стало ясно, что ускользнуть не выйдет. Я позвонил жене, сообщил, что меня заберут (она у меня молодец: всегда поддерживала мой выбор, и не было никаких причитаний и истерик). Народ вокруг тоже звонил родным, кто-то нервничал, кто-то бодрился, были нервные смешки, кто-то предложил хором молиться, но идея заглохла. Пошел дождь, раскрыли зонтики – стояли к этому времени достаточно плотно. Я удалил из телефона фото и видео с протестов (хорошо, что перед этим перенес старые на жесткий диск, пропали только последние), снес Телеграм, поставил пароль – хотя, разумеется, если бы мне стали ломать пальцы, я б его выдал: ничего, за что стоило бы терпеть пытки, в моем телефоне не было. Имевшийся у меня бел-чырвона-белы флаг я сложил в бумажный пакет и аккуратно уронил наземь – не хотелось попадаться с ним, памятуя рассказы о том, как в первые дни те, у кого были флаги, получали дополнительную порцию избиений и пыток.
Отделение агнцев от козлищ – сиречь, женщин (которых отпускали – их, кстати, по моим ощущениям, было большинство) от мужчин, - тем временем, шло полным ходом, наша плотная толпа таяла. Мужчин препровождали в автозаки. Но! – в отличие от ада первых дней протестов – дубинками никто не размахивал и наземь не бросал. В «наш» автозак набралось, как мне показалось, человек тридцать. Кому хватило мест сесть – сели, остальные стояли, достаточно скученно, но не так, чтобы трудно дышать было – реже, чем в метро в час пик. Омоновцев, как мне показалось, в кузове было человека три, в передней части, и вели они себя на удивление смирно. Один из задержанных громко спросил: «Кто по первому разу?» - из нестройного хмыканья толпы лично я сделал вывод, что новички тут все, и резюмировал вслух: «Похоже, мы тут все – по первому. Ну, всё когда-то бывает в первый раз. Говорят, во времена «Солидарности» каждый порядочный поляк отсидел, как минимум, дважды - надо ж и нам когда-то начинать». Вокруг смешки – народ уже решил, что, во всяком случае, в автозаке бить не будут, да и сколько можно бояться? Люди снова достают телефоны, звонят родным и близким, я тоже звоню жене (16 цифр пароля для разблокировки наловчился набирать вполне быстро). Омоновец вяло требует, чтобы выключали телефоны: «чего вы с ними так долго возитесь?» (типа, позвонили – и хватит), но народ всё равно звонит (может, кто-то и фото-видео делал, я нет). Омоновец рекомендует стоящим держаться обеими руками, автозак трогается. Через щелки приоткрытых форточек наблюдаем за маршрутом, гадаем, куда нас везут. Я снова звоню жене, сообщаю, что, похоже, везут нас в мой родной РУВД («родной» в смысле – по месту жительства, а не то, чтобы я там работал, не подумайте плохого)). Так и выходит: автозак заезжает на огороженную территорию с колючей спиралью поверх забора, и нам велят выходить. Встречают нас обычные менты в синей форме, кто-то в антиковидных масках, другие без. Вижу среди них свою участковую, о чем громко и сообщаю окружающим. Кто-то в штатском нас начинает снимать на камеру, рядом со мной оказываются два совсем молодых парня, я говорю им: «вот бы потом это видео получить, чтобы можно было детям продемонстрировать, что действительно боролся с режимом!» Один отвечает нервно: «так-то оно так, но, говорят, тут такое делают, что детей потом может и не быть». Я успокаиваю: «да ну, если б собирались нас бить, - уже били бы». Мы проходим в квадратный дворик, нам велят стать вдоль двух стен, поернувшись лицом к стене. мы становимся, но почти сразу начинаем оборачиваться, и нас никто особо не одергивает, вскоре все уже стоят спиной к стене. Один мент проходит вдоль нашей шеренги, требуя, чтобы все выключили телефоны и показали ему, что телефоны выключены (Когда кто-то говорит. что телефона у него с собой нет, он не обыскивает, не настаивает – просто проходит дальше). Какой-то в штатском (не понял, тот же, что прежде, или новый) ходит туда-сюда вдоль нашей шеренги, многократно снимая нас на видеокамеру. С двух концов шеренги подходят две милиционерки - моя участковая и еще одна, - начинают записывать данные задержанных. Выходит мужчина в белой рубашке с коротким рукавом, с рацией в руке – видно, что начальник. Ему летят вопросы: «за что вы нас задержали?» и пр. Ответ «Я вас не задерживал». Нестройная пикировка, но большинству лень сотрясать воздух фразами о законности и т.п. Мужчину просят представиться, он с готовностью называет свою должность (зам начальника РУВД) и ФИО. Народ повторяет вслух, чтобы запомнить; длинноволосый парень в очках рядом со мной достает из рюкзака маленький красный молескин (sic!) и заносит данные начальника туда. Начальник спрашивает, есть ли несовершеннолетние, и мои недавние соседи с готовностью отвечают «да. есть!»; их уводят. Уже почти стемнело, и я спрашиваю подходящую ко мне милиционерку, как она умудряется без света что-то записать на своем бланке. Стоящий через два или три человека от меня пожилой человек (как я потом узнал, актер из Купаловского) запевает «Магутны Божа», подпеваю ему, кажется, только я – но не потому, что страшно, просто большинство, как мне кажется, не помнит наизусть слова.
Когда нас переписали, нам велят зайти в здание, спуститься на цокольный этаж, проводят в достаточно большую комнату с неколькими рядами железных скамеек со спинками – где уже находятся человек двадцать или тридцать тех, кого привезли раньше. Народ рассаживается по скамейкам, установленным в несколько рядов, как в кинотеатре. Напротив скамеек стоят три составленных рядом стола, за которые усаживаются пришедшие менты. Начальника в белой рубашке среди них нет, но выделяется один в форме, который явно старший из присутствующих. Его просят представиться, он, после секундного колебания, называет себя, но, кажется, никто уже не пытается запомнить, как его зовут – не так уж и интересно, на самом деле. Он объявляет, что против всех нас «начат административный процесс» за «участие в несанкционированном мероприятии». Народ шумит, задает вопросы и пр. – видно, что избиений никто уже не боится. Я знакомлюсь с соседями по скамейке: Лёша, айтишник (назвал компанию, в которой работает, но я не запомнил), в тот день ему исполнилось 29; еще один Лёша, фармацевт, 32 года; Володя, дизайнер интерьеров (перечислил несколько баров и кафе, которые проектировал), возраст не спрашивал, но, судя по седине в волосах и бородке – ближе к 50. Главмент выражает готовность сопроводить желающих в туалет «группами по пять человек». я вызываюсь в числе первой партии. мы выходим из здания, мент отпирает решетку забора, мы выходим на площадку, в углу которой стоит синяя пластиковая будка, из тех, что ставят на стройках. Дверца распахнута, видно, что емкость будки полна больше чем наполовину; аммиачная вонь стоит такая, что меня начинает тошнить даже сейчас, при одном воспоминании. Кое-как помочившись, я обращаюсь к своим спутникам и главменту: «в какой-нибудь Европе одно использование такого туалета уже могло бы считаться применением пыток!» Мент закуривает, предлагает курить и нам, один или двое тоже курят, остальные просто стоят. Дождь кончился, стоять на улице приятней, чем сидеть в душной полуподвальной комнате. Мент высказывается в том ключе, что, дескать, теперь, из-за того, что наши выступления ослабляют Беларусь, нас Россия захватит, - ему живо отвечают, что как раз Лука делает всё для этого, а как раз мы с этим сценарием боремся. Мы возвращаемся в комнату, менты начинают «личный досмотр» - всем предлагается сложить все вещи в сумки, рюкзаки и пр., и по очереди подходить к одному из трех ментов (включая главмента), которые составляет их опись, после чего вещи складываются в угол. У кого рюкзаков и пр. нет, менты находят разнокалиберные полиэтиленовые пакеты и раздают людям (пакетов всё равно не хватает, и тем, у кого только телефон, часы и пр. – менты делают степлером импровизированные конверты из бумаги). Дело идет медленно, первыми на опись идут люди с рюкзаками – а у них вещей довольно много. Когда у одного находится БЧБ-сцяг – зал начинает восторженно гудеть и аплодирует (тут я жалею, что «сбросил» на Плошчы свой). Длиноволосый парень с молескином, у которого рюкзак полон разных не совсем непонятных вещей – я слышу его желчные объяснения описывающему менту, типа: «это нарезчик резьбы», «это переходник с евро-куба (?)» - явно не считает, что должен ментам облегчать работу: извлекая из рюкзака пучок разномастных шариковых ручек, он требует, чтобы каждая была описана подробно, дабы никто не смог подменить ручку другой (при этом ручки – бесплатный хлам с рекламными логотипами, а вовсе не «паркеры» или «ватерманы»).
Я подхожу со своим рюкзаком к главменту, начинаем перепись сдаваемого имущества, вплоть до последнего жетончика на метро. Спрашиваю, надо ли снимать обручальное кольцо, отвечает сдавленным голосом «нет, оставьте»; зато хочет поначалу, чтобы я сдал очки – я отвечаю, «я ж без них буду слепой, как крот!» (на самом деле у меня дальнозоркость, так что без очков я разве что читать не смогу) , и он «ну ладно, можете оставить». Возвращаясь на свою скамейку, жалею, что сдал шнурки - вижу, что многие пренеберегли этим требованием, а у меня кроссовки болтаются теперь на ногах вроде шлепанцев. У айтишника Лёши та же проблема, у него еще и плоскостопие, так что лишенные шнурков кроссовки теряют всякую форму. Мы немного говорим о том, что надо было брать более подходящую обувь, подшучиваем над Лёшей-фармацевтом, на котором туфли без шнурков, но явно видно, что это он не специально такие выбрал – очень уж они выглядят неподходящими для потенциальной отсидки на «сутках». Айтишник рассказывает, что как-бы то ни было, а в этих кроссовках он смог убежать от ОМОНа 9ого на Стеле – хоть и получил в ногу резиновой пулей, но, к счастью, на излете, без проникновения. Разговор вертится вокруг того, кто куда ходил в последние недели: Стела 9ого, «Рига» 10ого, «Пушкинская», поход на Окрестина и пр.. Тем временем нас по одному вызывают в соседнюю комнату, гда снимают анфас, в оба профиля и даже со спины, задают вопросы. Всё корректно, на «вы» и пр. Возвращаюсь в общую комнату, очень хочется пить, но воды нет. Я обращаюсь к ментам «налейте стаканчик, хоть из-под крана!» Моя участковая предлагает сходить в туалет – ей невдомек, что в том туалете, куда нас водят, водопроводом и не пахнет; о чем я и сообщаю. Тут приносят две пятилитровые бутыли воды, стаканчиков нет, менты предлагают нам делать стаканы из опустошенных маленьких бутылок, но у людей нет ножей – нет их и у ментов. я громогласно вопрошаю: «какой же вы милиционер, коли у вас даже ножа нет!» - в общем, атмосфера какого-то бессмысленного фарса. Я лью воду в рот прямо из бутыли, сообщая всем. что анализ на Covid проходил всего два дня тому как. Тут менты приносят два больших мешка с маленькими бутылками воды, картонными стаканчиками и «сникерсами». Если по поводу больших бутылей ещё можно было подумать, что они нам достались от ментов, то тут уже совершенно ясно – снаружи появились волонтеры. Кому-то, кто еще не сдал вещи и остался при телефоне, разрешают позвонить наружу, оттуда спрашивают, есть ли среди нас такие-то и такие-то (про меня не спрашивают). Речь на нашей скамейке заходит о солидарности, айтишник Лёша, который был наблюдателем на выборах, с теплотой вспоминает, как люди приносили ему воду и еду, я говорю, что тоже кормил наблюдателей, вспоминаем разные милые жесты от людей, вроде старушки, которая нам, стоящим в цепочке солидарности, раздавала свои яблоки, и как люди, давая тебе что-то, еще и спасибо тебе говорят. Все растрогались от этих воспоминаний, хотя парни не выглядят особо сентиментальными – мне кажется, что все мы умом уже вопринимаем проявленяи солидарности между незнакомыми людьми как что-то обычное, но эмоционально еще не привыкли к этому.
В очередной раз предлагают сходить в туалет, я вызываюсь – не так мне хочется писать, как размять ноги и подышать воздухом; теперь ведет уже молодой мент. Уже ночь, дождя нет, воздух свежий. На обратном пути видим вдалеке за забором группу родственников и волонтеров. У одного из нас там жена, он кричит ей, что всё в порядке, и чтобы ехала домой (чёрта с два она поедет, конечно). Я вспоминаю, что своей последний раз звонил еще из автозака, как-то потом упустил, пока были возможности – а она ж наверняка волнуется. Кричу: «Передайте там всем, что нас тут не бьют!» Смеемся, возвращаемся в наш полуподвал.
Опись и сдача вещей, похоже, подходят к концу, люди не столько разговаривают между собой, сколько полемизируют с ментами. Тема насилия в первые дни – для ментов очень неудобная, спрятаться за «ничего не знаю» не выходит – народ начинает презрительно гудеть. Я говорю, что само слово «ОМОН» должно стать аналогом слова «гестапо», что не надо его расшифровывать, и на всех языках эта аббревиатура должна именно так и звучать – никто ж сейчас не переводит gestapo, не задумывается, что po в сокращении gestapo – это от Polizei. Что сами милиционеры должны быть, в первую очередь, заинтересованы, чтобы их не смешивали с этими выродками из «отряда милиции особого назначения». Главмент выражает мысль, что, в первые дни, там были вообще не белорусы (во всяком случае – не только белорусы), а наемники из России. Это чушь, конечно, но в коллективное бессознательное эта идея просачивается как со стороны народа, так и со стороны ментов – так вроде легче объяснить себе запредельный уровень жестокости, который белорусы массово не готовы приписать другим белорусам. (Мне кажется, что единственный способ избавиться сейчас от подозрений, что били и пытали россияне – это публично показать тех, кто действительно бил и пытал). Кто-то спрашивает у ментов, как они думают, «по чесноку», кто победил на выборах? Моя участковая отвечает: «Лидия Ермошина», народ смеется. Главмент говорит. что у нас неправильная тактика, что нужны лидеры, организация, а не бессмысленные хождения и кричания. На него накидываются: «да какие лидеры, когда тут всех, кто только высунется в лидеры, сажают раньше, чем он имеет шанс им стать!». В запале спора главмент договаривается даже до того, что протестующим надо брать на вооружение исторический опыт, создавать ячейки, подполье и т.п.! Ему говорят, что нам не надо подполье, мы – большинство народа, и скрываться не собираемся. Он опять говорит (уже перед всеми), что скоро будем жить под двуглавым орлом – ему парируют: «вы, похоже, уже под ним и живете, а вот мы не хотим!» Я говорю, что скоро им из Москвы начальство пришлют, будут русакам подчиняться – пожимает плечами, молчит.
Народ по одному вызывают в соседнюю комнату и коридор – там даже столов нет, каждому прямо на ногах зачитывают подготовленные протоколы, просят подписать – согласен, несогласен, согласен с оговорками. Кое-кто подписывать отказывется (как тот актер из Купаловского) – ментам всё равно, дело, дескать, хозяйское. Народ массово признает: «да, был, участвовал, кричал» - чем создает главменту небольшой когнитивный диссонанс: видимо, привыкнув к поведению задержанных на июльских митингах «за Бабарику», он саркастично говорит: «да вы тут все не при чем, (может, кроме пары человек) – дескать, не участвовали, просто шли мимо, шли помолиться в костёл». Ему массово отвечают: «Чёйта? я лично участвовал – и я – и я … имеем конституционное право на выражение мирного протеста!» Крыть нечем, мент замолкает.
Так как оформление протоколов, при всей профанации этого действия, тянется очень медленно, народ начинает недовольно спрашивать, какого черта некоторые менты сидят за столом и вообще не работают (только жалуются, что хотели бы пойти домой, и что сверурочных им всё равно не видать, пусть, дескать, мы не думаем). Один из сидящих, полноватый мент говорит открыто: «Я (называет свои фамилию-имя-очество) – участковый инспектор. Мой контингент – пьяницы, хулиганы, наркоманы, дебоширы. Поскольку я таких среди присутствующих не вижу, мне тут работать не с кем».
Когда меня вызывают на подписание пртокола, я признаю, что участвовал, ходил, кричал и пр. Ч.1. ст 23.34, без состава преступления. Мент говорит, что мне позвонят или пришлют СМС, когода будет назначена дата суда (на сегодняшний день еще никакой информации не поступило), я подписываюсь, что обязуюсь явиться. В какой-то момент, нам начинают вызвращать вещи, и выпускать по одному-двое. Время - примерно два часа ночи.
Снаружи стоят родственники и волонтеры, встречают каждого аплодисментами, а выходящего после меня «купаловца» – так вообще овацией. С ним просят сфотографироваться, просят сказать пару слов на камеру, он высказывается в том смысле, что провел прекрасный вечер в компании прекрасных людей.
Волонтеры предлагают развезти по домам, я с еще одним парнем сажусь к машину. Водитель – айтишник из EPAM, парень – студент четвертого курса. Айтишник говорит: «не парься, чуть что в Варшаву поедешь учиться». Речь опять заходит о том, где кто был, и я, в который раз, подмечаю про себя любопытную тенденцию: в таких разговорах, если ты на какую-то акцию не ходил (неважно, на скольких других ты был), ты подсознательно как будто начинаешь оправдываться, объяснять, почему не был, как будто подвел кого-то своим отсутствием. Студент говорит, что у него, дескать, сегодня было нехорошее предчувствие, что заметут, я говорю: «так и у меня тоже! но как было не выйти?!»
Около половины третьего оказываюсь дома. Сажусь поужинать и «выпiць самагонкi за нашыя пушчы, палi i прыгоркi»
Резюмируя многабукофф выше:
Мы все, выходящие на акции мирного протеста, боимся попасть а автозак, на «сутки», на Окрестина и пр. Боимся, что нас будут избивать, пытать, насиловать. Но и не выходить не можем – это ж знfчит, что мы смирились с властью этих фашистов.
Я не знаю, насколько мой опыт задержания может быть типичным для нынешних времен – всё-таки, уже не 9 августа, и не 12ое, the times are a-changin’ Но надеюсь, что к тем ужасам уже не вернется, сколько бы задержаний не ждало нас ещё в ближайшие дни и недели.
Верым, можам, пераможам! Жыве Беларусь!